В аул их привезли на рассвете. Сняли с головы мешки и пинками вытолкали из машины. Гаврилов жадно глотал чистый воздух высокогорья. Пока несколько часов тряслись в машине, он чуть было не задохнулся в этом ужасном пыльном мешке. Оглядевшись, увидел, что они стоят возле небольшого двухэтажного каменного дома, прилепившегося к скале. Скала круто уходила вверх, метра через три-четыре переходя в террасу, на которой тоже располагался дом, вернее, обмазанная глиной небольшая сакля с плоской крышей. Пленникам приказали сесть на землю. Гаврилов замешкался и тут же получил болезненный удар в плечо прикладом автомата. Он оглядел своих товарищей по несчастью. Вместе с ним их было четверо. Один, совсем молоденький, солдатик и двое парней, с которыми он прибыл в Чечню на восстановление нефтеперерабатывающего завода. Михаил Патриев и Илья Коваль, слесари-наладчики, а он, Анатолий Гаврилов – инженер фильтрационных систем. С солдатом они даже толком не успели познакомиться, так как того подсадили к ним в машину уже на выезде из Грозного. Вид у Коваля был плачевный: кровоподтек на всю правую скулу и полностью заплывший глаз. Досталось бедняге, когда пробовал уже на выезде из Грозного бежать. Чеченец, нагнавший его, сбил с ног и яростно стал пинать, норовя достать своим тяжелым армейским ботинком по голове. Так бы и забил парня, если бы другие сопровождавшие не оттащили своего разъяренного соплеменника. 
— Держись, Илья, — попытался подбодрить его Гаврилов, пока они тряслись в кузове крытого грузовика. 
— Господи, — простонал Коваль, — ну зачем я только согласился ехать в эту несчастную командировку на Кавказ. Да лучше бы грузчиком на ликеро-водочный пошел, ведь приглашали. Нет, ведь: погнался за длинным рублем! 
Гаврилов подумал: «А у меня и выбора не было. Фирма послала как специалиста, попробуй откажись, увольнять не будут, а просто не продлят контракта. Они теперь хитро делают — контракт только на год. И никакие тебе профсоюзы не помогут. Обещали охрану надежную. Какая тут, в Грозном, охрана поможет. Поди, разберись, кто бандит, а кто не бандит. Все с оружием ходят. Да и милиция чеченская вся из бывших боевиков. Нет, конечно, выбор у человека всегда есть, мог бы и не ехать. Жена с дочкой уговаривали. Соглашались даже на его увольнение с престижной и высокооплачиваемой работы, лишь бы муж и отец был жив и здоров. Просто он, как и Коваль, позарился на хороший заработок. В советское время двести сорок рублей получал, и хватало. На курорт в Крым, каждый год ездили по профсоюзным путевкам. А теперь чем больше зарабатываешь, тем больше не хватает. Машину новую надо, компьютер дочери надо, в Испанию на курорт съездить надо. Все надо, надо, а конца и края этому «надо» нет. А вот теперь конец есть. Здесь, в далеком, Богом забытом ауле, здесь и конец. Не будет за них фирма распинаться, выкуп выплачивать. Гаврилов вдруг вспомнил отрезанные головы пяти британцев, показанные по телевидению и вздрогнул. — Господи, спаси и сохрани! Вот я уже и молиться начал, — поймал он себя на мысли, — а дома сколько жена ни просила, так в церковь с нею и не пошел. И венчаться отказался. Теперь-то она, узнав о моем похищении, наверняка сразу в церковь побежала. От мысли, что за него молятся, Гаврилову как-то стало спокойней на душе. Затеплилась надежда: а может, молитвы жены и помогут? Если так случится, то сразу, как вернусь домой, пойду в храм свечки ставить, а может быть, и повенчаемся». 
Чеченцы стояли от них в стороне, о чем-то переговариваясь между собой. Во двор вошли еще несколько боевиков, с головы до ног обвешанные оружием. Они громко смеялись, здоровались, обнимая друг друга. Вскоре один из них, отделился от компании, не торопясь, вразвалочку подошел и стал внимательно разглядывать пленных. Выглядел он лет на 45-50, среднего роста, коренастый, с густой черной бородой. Из-под лохматых бровей зловеще поблескивали темные глаза. От такого взгляда пленникам стало не по себе. Оглядев внимательно каждого, он уже было пошел к дому, но вдруг в задумчивости остановился, а затем вернулся и, указав стволом автомата в сторону Гаврилова, прохрипел: 
— Фамилия? 
— Чья, моя? – не сразу сообразил тот. 
— Ну, не моя же, — рассмеялся чеченец. 
— Гаврилов. 
— Толик значит? — как-то обрадовано воскликнул чеченец, и его глаза уже не излучали того холодно-зловещего блеска, который еще недавно вселял в души пленников смятение и страх. Теперь его глаза светились неподдельной радостью и теплом. 
— Да, Анатолий, — совсем растерялся Гаврилов. 
— Ну, здорово, Толик. Не узнаешь? Джанаралиев я. 
— Хамзат! – удивился Гаврилов, резко вскочив с земли. 
Чеченцы, до этого с любопытством наблюдавшие всю сцену, вскинули автоматы. Хамзат что-то крикнул им по-чеченски и те успокоились. 
— Значит, не узнал меня? — Прохрипел Хамзат, протягивая Гаврилову руку, — а я тебя узнал, только вначале сомневался. 
— Да как же можно узнать в почтенном аксакале того юного джигита, каким ты был двадцать пять лет назад? — шутил, враз повеселевший Гаврилов. – Ты не представляешь как я рад, Хамзат. Ведь ты нам теперь поможешь, правда? 
— Не все так просто, Толик, как ты думаешь. Но все, что в моих силах постараюсь для тебя сделать. Я ведь твой должник. Как это у вас, русских, говорят: долг платежом красен? 
Джанаралиев подошел к чеченцам и стал что-то им говорить. Разговаривали они на своем языке, но было заметно, что разговор идет на повышенных тонах. Затем Джанаралиев вновь подошел к Гаврилову и, отведя его в сторону, сказал: 
— Пока не до чего толком договориться с ними не сумел. А деньги на вас большие стоят. Я не из их тейпа, здесь на правах гостя. Сумел убедить не сажать тебя в яму. Скажем так: поручился за тебя головой. Со мной поживешь в доме, а дальше видно будет. 
— А мои товарищи? 
— Ты пока о себе думай. Ничего с ними не случится, посидят в яме. Как выкуп пришлют, их отпустят. 
— А если не пришлют? 
— Тогда, пришлют их головы, — весело подмигнул Гаврилову Джанаралиев, — и, видя как у того вытянулось лицо, тут же добавил, — да пошутил я, пойдем за мной, хватит бесполезные разговоры вести. 
— Ну и шуточки у тебя, Хамзат, — возмутился Гаврилов. 
По дороге он размышлял: «Вот ведь как удивительно складывается судьба. Не думал, не гадал, встретить своего армейского друга через четверть века да еще и при таких обстоятельствах».

Уже на втором курсе нефтяного института Гаврилов завалил сессию. После отчисления долго раздумывать не стал, сам пришел в военкомат. Правда, с армией ему не повезло, угодил в часть, где старший призыв был в основном с Кавказа: чеченцы, дагестанцы, ингуши. Держались эти ребята между собой дружно. Такому их отношению можно было только позавидовать. Русские, те каждый сам по себе. А эти, хотя и по численности уступали русским, однако благодаря круговой поруке, их даже «деды» не трогали. А уж как кавказцы сами «дедами» стали, издевательствам и унижениям от них не было конца. Досталось призыву Гаврилова по полной программе. Ненавидели их все, а выступить против — кишка тонка. Гаврилов, парень был крепкий, до армии борьбой занимался, кандидат в мастера спорта. Стал отпор кавказцам давать, за что был не раз жестоко бит. Хоть ты чемпионом будь, а когда на тебя всем скопом навалятся человек десять, тут никакие приемы не помогут. Как говорит народная пословица: против лома нет приема. После одной такой разборки две недели в госпитале провалялся. Но вышел и опять за свое. Потом удивлялся, как только жив еще остался? И все же его противление не прошло даром, зауважали его чеченцы и больше не донимали. Незадолго до демобилизации кавказцев прибыл в воинскую часть молодой призыв, который сразу же попал под их жестокий прессинг. Джанаралиев пришел служить к ним в роту именно с этим призывом. Земляки сразу его признали и тот, пользуясь их покровительством, жил припеваючи. Ребята про себя злорадствовали: «ну погоди, чернозадый, уйдут на дембель твои братья, тогда ты за все их дела ответишь, мало тебе не покажется». Джанаралиев догадывался о своей участи и с тоской ждал, когда останется один на один с разобиженными на всех его земляков солдатами. Чеченцы, уходя на дембель, всячески угрожали: «Если кто тронет хоть пальцем Хамзата, ему крышка, прирежем как паршивую овцу». Но ребята, слушая эти угрозы, только молча ухмылялись и ждали. 
Вот наконец-то дождались. Пришло время, когда призыв Гаврилова, по всем армейским неписанным законам стал «дедами». Послали гонцов в соседнюю деревню купить самогонки. После вечерней поверки и команды отбоя, когда в казарме не осталось ни офицеров, ни прапорщиков, всем скопом зашли в «ленинскую комнату». В этой комнате удобно было собираться, так как здесь стояли столы, а по стенам были развешены разные агитационные плакаты, которые никому не мешали делать свои дела. По субботам замполит роты обычно проводил здесь политинформацию. А каждый вечер, в свободное время, в «ленинской комнате» можно спокойно посидеть, письмо домой написать, альбом дембельский поклеить, или газету почитать. 
Вот в этой комнате и стали отмечать свое «дедовство». Посидели, пошумели, выпили всю самогонку. С непривычки хмель ударил в голову, и потянуло на «подвиги». Ефрейтор Сечинюк выбежал из «ленинской комнаты» в казарму и завопил истошным голосом: 
— А ну, салаги, подъем! Выходи, стройся для принятия присяги! 
За ним, гогоча, вывалили другие «деды». Тех, из молодых солдат, кто замешкался в постели, пинками подгоняли на построение. Перед строем, мало что соображавших со сна солдат, прохаживался с важным видом разгоряченный выпивкой ефрейтор и поучал: 
— Слушайте меня, своего дедушку, внимательно. Сейчас вы будете выходить из строя по одному для принятия присяги. Равняйся! Смирно! Анисимов, два шага вперед. Повторяй за мной: «Я, салага, бритый гусь, обязуюсь и клянусь: сало, масло не рубать, старикам все отдавать». 
Каждый из молодых солдат, повторял эту шутовскую присягу и под хохот «дедов», становился снова в строй. Дошла очередь до Джанаралиева. Чеченец покраснел от досады и возмущения, но все же вышел вперед. 
— Слушай, Сечинюк, для мусульманина твоя присяга не годится, — закричал, давясь от смеха один из «дедов». 
— Это почему же? — озадачился ефрейтор. 
— Соображай головой, это для вас хохлов сало — национальный деликатес, а им не положено по религии. Так что он и без твоей присяги тебе сало с радостью отдаст. 
Раздался дружный смех. Сечинюк не растерялся: 
— Советская Армия никакой религии не признает. А что бы служба этому абреку не казалась медом, мы его вначале приучим сало есть, а потом уже к присяге приведем. 
И он кинулся к своей тумбочке, из которой под общий хохот сослуживцев достал шмат соленого сала. 
— Неужели не жалко сало отдавать? — смеялись солдаты, — у тебя же снега зимой не выпросишь. 
— Ради укрепления дружбы народов и интернационального единства, — продолжал куражиться Сечинюк, — мне ничего не жалко. На, жри, и помни мою доброту. 
При этих словах он сунул сало прямо под нос Джанаралиева. Тот ударил его по руке, и сало отлетело под чью-то кровать. Сам же Джанаралиев, отскочив от ефрейтора, тут же выхватил из кармана большой кухонный нож. Деды шарахнулись от него в разные стороны, но потом поснимали с себя ремни и, размахивая тяжелыми медными пряжками, стали медленно окружать чеченца. Тот затравленно озираясь, хрипел: 
— Мамой клянусь, зарежу, кто первый подойдет, а затем и сам себя убью, но сало есть не буду. 
Гаврилова в этот день в казарме не было. Он дежурил на КПП. У них со вторым дежурным закончилось курево, и Гаврилов решил пока ночью никто не видит сбегать в казарму за сигаретами. Здесь он и застал эту картину. 
— Что происходит? – спросил, подходя, Гаврилов. 
Гаврилова уважали, считая его самым пострадавшим от кавказцев, потому приходу его обрадовались. 
— Да вот, Толян, хотим этого чурку сало приучить есть, а он упрямится. Может, ты его уговоришь? 
При этих словах они подали ему шмат сала, который перед этим достали из-под кровати. 
— Да вы что, ребята, совсем озверели? – закричал возмущенный Гаврилов, и швырнул сало в открытое окно. 
— Ты чего это, Толян, против своих идешь? Или забыл, как они над тобой издевались? 
— Я ничего не забыл. Сейчас вы тут все дружно собрались, как один. Ремнями машете. А где вы были, когда я с чеченцами махался? Если бы тогда, как сейчас, мы бы все вместе держались, то никто бы над нами не издевался. Что молчите? Ну тогда запомните хорошенько, кто Хамзата тронет, будет иметь дело со мной лично. Обидел его, считай, что меня обидел. 
Благодарный Хамзат после этого случая, привязался к Гаврилову, как к родному брату. Когда Гаврилов по демобилизации уходил домой, расстроенный предстоящим расставанием Джанаралиев уговаривал: 
— Дай мне слово, Толик, что приедешь ко мне в Чечню. Самым дорогим гостем будешь. У нас знаешь как красиво в горах. Я тебя обязательно на охоту поведу. 
Гаврилов естественно клятвенно заверил Хамзата, что приедет, но на гражданке все завертелось, закружилось: институт, женитьба, дети. Когда, через несколько лет вспомнил об армейском друге, то обнаружил, что затерял адрес. Так и не удалось побывать в гостях у Джанаралиева. 
Все это и припоминал Гаврилов, идя следом за Хамзатом по тропинке, ведущей на верхнюю террасу.

Хамзат привел Гаврилова в саклю. Задняя стена сакли была скалой, на которой висел ковер. Они сели обедать. Изголодавшийся в пути Гаврилов с жадностью накинулся на вареную баранину и лепешки с овечьим сыром. Потом пили чай и разговаривали. 
— Что друг, Хамзат, воюешь? 
— Да, воюю. Я, между прочим, заметь, за свою землю воюю, завещанную мне моими предками. А вот за что твои собратья воюют, не знаю? Может ты мне ответишь? 
— Так ведь никто же этой земли у тебя не отнимает, жили бы себе спокойно, как все. 
— А может, мы не хотим, как все. Хотим жить по своим вековым законам, вот за это и воюем. 
— Брось ты, Хамзат. По каким тогда законам, меня, человека сугубо гражданского, захватили в плен? Тем более, что я пришел восстанавливать завод для твоего народа. 
— Ну, предположим, тем, кто тебя захватил, до этого завода нет никакого дела. Когда завод заработает, они с него ничего иметь не будут. Зато с вас можно иметь реальные деньги. Истинный джигит, он как коршун, слетает с гор, чтобы схватить добычу и опять — в свое гнездо. 
— И ты считаешь эти законы справедливыми? 
— А ты подумай сам. Мы дети гор, дети природы. Разве может кто-нибудь назвать законы природы несправедливыми? Можно ли обвинять волка за то, что он нападает на овцу? Что с ним прикажешь делать? Отпилить ему клыки, вставить в зубном кабинете вместо резцов протезы в виде коренных зубов, чтобы он траву мог жевать? Отвечай: станет волк есть траву? Нет, никогда не станет. Волка только можно уничтожить. Но будет ли лучше без волков. Уже пробовали, стали болеть животные. Волки санитары леса. Проблема не в нас чеченцах, а в вас русских. Болеет не Чечня, больна Россия. Если война в Чечне не станет для вас уроком, то Россия просто исчезнет с лица земли. 
— Ну, хорошо, Хамзат, допустим, Россия исчезнет, но кому станет от этого лучше, вам чеченцам? На смену России явится кто-нибудь другой, например, Америка. 
— Будем и с ними воевать. Хотя с вами привычней, вы вроде как свои. 
— Вот именно свои и вы же не волки, а люди. 
— Люди порою хуже волков бывают. Во всяком случае все люди делятся на волков и овец. 
— Хамзат, а веришь ли ты сам в то, что говоришь? 
Хамзат замолчал, в задумчивости пережевывая лепешку. 
— Жизнь меня заставляет в это поверить, — устало сказал он и опять замолчал, словно чего-то недоговаривая. 
Гаврилов посмотрел на него в упор: 
— Хамзат, я же знаю, что ты не тот человек, которого можно заставить. Жизнь заставляет, а сам-то ты что думаешь? 
— Ты хочешь, чтобы я думал по-другому? Чтобы у меня вдруг стали другие представления о жизни? Но в моих жилах течет кровь моего народа, который думал так веками. Как я могу думать по-другому? Сам-то ты как думаешь? Во что ты веришь? 
— Я, Хамзат, верю в хорошие человеческие отношения, верю в дружбу. 
— Ну, ты прямо как истинный горец заговорил. Тогда не будем больше рассуждать, чьи законы самые справедливые, просто поверь и мне, что ради нашей с тобой дружбы, я сделаю все, чтобы ты вернулся домой. 
— И все же, почему ты стал боевиком? 
— Так получилась, Толик. Я ведь учитель истории, а когда в мой дом угодила бомба, для меня началась другая история. Теперь все русские мне кровники. 
— Выходит и я твой кровник? 
— Слава Аллаху, ты не пришел сюда воевать, а то бы тоже стал моим кровником. Ладно, хватит на сегодня философии, надо подумать, как тебя освободить. Как ты считаешь, ваша фирма даст за вас выкуп? 
— В этом я сильно сомневаюсь. 
— Дело в том, Толик, что так просто мне тебя не отдадут. Вас пока везли из Грозного, уже два раза перекупили. Деньги затрачены, и никто их терять не хочет. Они, вроде идут мне навстречу, согласились тебя отдать, если я возмещу семье убыток в пятьдесят тысяч долларов. У меня с собой этих денег нет. Завтра я пойду к себе, через три дня принесу деньги и заберу тебя отсюда. 
— А мои товарищи? 
— Ну, я не Березовский, чтобы всех выкупать. 
— Без ребят я не пойду, — покачал головой Гаврилов. 
— Да ты не строй из себя героя, так я тебе ничем не смогу помочь. 
На следующий день с утра Хамзат все же ушел к себе за деньгами, а Гаврилов оставался в его комнате. За ним приглядывали двое парней Хамзата. На второй день Гаврилова позвали в нижний дом. Чеченцы встретили его приветливо и сказали, что переговоры с фирмой принесли уже кое-какие результаты, и скоро он сможет оказаться на свободе, а сейчас с ним будет говорить его шеф. Гаврилов разволновался, услышав в трубке голос управляющего, 
— Михаил Самуилович, как я рад, что вы позвонили. Простите, что я сомневался в вашей помощи. 
— В нас, Анатолий Сергеевич, никогда не надо сомневаться, мы ценных специалистов в беде не оставим. А теперь слушайте меня и не перебивайте. Переговоры о вашем освобождении оказались трудными и очень затратными. Но, теперь, когда у нас срочный крупный заказ в Ираке на установку оборудования для нефтеперерабатывающего завода, нам очень нужен специалист вашего профиля. Так что считайте, вам повезло. Возвращайтесь быстрее. Я уверен, что своей работой вы покроете расходы фирмы. Патриеву и Ковалю скажите… — наступила пауза, — а вообще-то лучше ничего не говорите. 
— Так я не понял вас, Михаил Самуилович, вы только меня одного вызволяете? А как же ребята? 
— Не берите в голову ничего лишнего и радуйтесь, что удалось так дешево отделаться. 
— Что же, по-вашему, Коваль с Патриевым лишние? Нет, так дело не пойдет, Михаил Самуилович, если я вам нужен, то выкупайте меня вместе с ребятами. 
— Да вы что, ненормальный человек? Вас спасают, а вы, вместо благодарности еще и начинаете торговаться. Запомните, Анатолий Сергеевич, хорошенько: незаменимых людей нет. Потому последний раз предлагаю помощь. 
— Запомните и вы, Михаил Самуилович, я подлецом еще никогда не был и вас прошу меня в них не записывать. 
В трубке раздались гудки. Когда Гаврилов повернулся к чеченцам, те смотрели на него, бешено вращая глазами. До их сознания наконец-то дошло, что денежки за пленника, которые они считали уже своими, уплывают. 
-Ты что же это, русская свинья, крадешь у нас двести пятьдесят тысяч долларов и думаешь, что это так тебе даром сойдет? — зашипел чеченец, сощурив злые глаза на Гаврилова. — Приведите-ка мне одного из его кунаков, — распорядился он, — я покажу, как с нами шутки шутить. 
Через несколько минут приволокли Коваля со связанными руками. В нем теперь трудно было признать, того веселого и беспечного балагура – весельчака, каким его знали друзья и сослуживцы. Всегда желанный на любом дружеском застолье, покоритель женских сердец и острослов Коваль имел вид настолько жалкий и растерянный, что сердце Гаврилова невольно сжалось от боли за своего товарища. Коваль щурился от яркого света с непривычки после темной ямы. А когда разглядел Гаврилова, то в глазах его засветилась надежда. В это время к нему подошел сзади чеченец, схватил Коваля рукой за волосы и, запрокинув голову, быстро перерезал огромным ножом его горло. Все произошло так молниеносно, что Гаврилову это показалось каким-то неправдоподобным действием, и он какое-то время находился, словно в оцепенении. Но, когда боевик, ловко орудуя ножом, отделил голову от тела и швырнул ее к ногам Гаврилова, тот, дико закричав, бросился на чеченца. Его сбили с ног и начали пинать. Вскоре Гаврилов потерял сознание. Очнулся он уже в вонючей, обмазанной глиной яме. Рядом сидели Патриев и солдат. 
— Здорово тебя, Сергеевич, отделали, а Илюха где? – спросил Патриев. 
— Нет больше Илюхи, Миша! Нет! Это звери, а не люди. Ты понимаешь – звери? 
— при этих словах Гаврилов разрыдался, уронив свою голову на плечо товарища.

К вечеру следующего дня прибыл Хамзат. Гаврилова вытащили из ямы и привели к нему. Тот, сочувственно посмотрев на Гаврилова, вздохнул: 
— Эх, Толик, Толик. На пару дней тебя нельзя оставить. Можешь не рассказывать, все знаю. Плохи наши дела. Теперь у них накрылись верные четверть миллиона баксов, и они подняли цену. В компенсацию за твоего убитого друга они с меня потребовали еще пятьдесят тысяч, да за тебя, сто. На меньшее никак не идут, — сокрушенно вздохнул Хамзат. — Да и все равно деньги теперь не помогут. Ведь, как я понял, без своего товарища ты не согласишься уйти. 
— Да, Хамзат, ты правильно все понял, — мрачно ответил Гаврилов. 
— Хорошо, будем что-нибудь соображать. 

Гаврилова снова отвели в яму, где его встретил с расспросами Патриев. Солдатат уже спал, болезненно вздрагивая во сне. «Совсем еще безусый мальчишка. Зачем таких сюда присылают? — Подумал с досадой Гаврилов, вспомнив о своем семнадцатилетнем племяннике». 
Гаврилов уже было стал дремать, когда услышал какую-то возню наверху. Открыв глаза, он стал прислушиваться, толкнув при этом Михаила. Люк над их головами сдвинулся в сторону, открыв кусочек звездного неба. Затем небо заслонила тень, и раздался приглушенный голос Хамзата: 
— Толик, я спускаю лестницу, давай выбирайся со своим другом, только осторожней, не шумите. 
Гаврилов растолкал солдата. 
— Давай, служивый, без шума, потихоньку наверх. 
— Зачем наверх? — не понял тот спросонья. 
— Убегать будем. Понял? 
— Понял. А если поймают? 
— Ты об этом меньше думай, а исполняй приказ старшего по званию, я, между прочим, сержант запаса. 
Твердость в голосе Гаврилова сразу придала солдату решимости. 
— Есть, товарищ сержант, — прошептал он повеселевшим голосом и полез наверх. 
— Ты, что, Толик, совсем охренел, — возмутился Хамзат, — зачем еще этого с собою тащишь? 
— Считай, Хамзат, что он мой сын. А сыновей не бросают. 
— Может ты всю Российскую армию усыновишь? — проворчал Хамзат, когда они уже выбрались наверх. 
С Хамзатом был один из его боевиков. Все вместе, стараясь не шуметь, двинулись через двор к тропинке, ведущей на верхнюю террасу. Здесь они забрались на плоскую крышу сакли, и Хамзат тихонько свистнул. Со скалы кто-то спустил им веревочную лестницу, и они стали забираться по ней наверх. Потом пошли по горным тропинкам все выше и выше. 
— За ночь нам надо успеть добраться до моей пещерки, — озабоченно предупредил Хамзат, — там отсидимся, пока нас будут искать. 
Шли всю ночь по каким-то узким горным тропинкам, одному Хамзату известным. Изрядно вымотались, но под утро стало легче, так как дорога пошла под уклон. Вскоре путники подошли к отвесной скале, дальше идти было некуда. Хамзат нырнул в заросли большого куста орешника и вынес оттуда моток веревки. Привязав веревку, Хамзат сказал что-то по-чеченски своим помощникам, и стал спускаться вниз. За ним по очереди спустились солдат, Гаврилов и Патриев. Они оказались на небольшом скалистом выступе. Оставшиеся чеченцы подняли веревку назад. Хамзат осторожно провел беглецов по узкому карнизу в расщелину образующую небольшую пещерку. 
— Здесь пересидим три дня, — сказал он, — потом я вас отведу поближе к одному блокпосту, а там сами знаете, что делать. 
— А эти двое? – спросил Гаврилов. 
— Это мои племянники, надежные люди. Хотя они очень не довольны, что я с вами вожусь, но деваться им некуда. У нас старших в роду почитают. Как погиб их отец, я теперь им вместо него. Они нам сейчас наверху нужны. Здесь, в горах, они, как у себя дома. Следы запутают, а через три дня придут, скинут нам веревку. 
Хамзат открыл консервы с говяжьей тушенкой. Путники поели и, запив из бурдюка ключевой водой, прилегли на расстеленные в пещерке шкуры. После тревожной ночи и трудного перехода все сразу провалились в глубокий сон. Хамзат какое-то время лежал с закрытыми глазами, слушая мерное дыхание русских, сам он долго не мог уснуть. Наконец сонная дремота начала убаюкивать его тревожные думы. 
Неожиданно в пещерном проеме, заслоняя собой звездное небо, возникла женская фигура. Сердце Хамзата задрожало в сладостном трепете. Он, еще не разглядев лица женщины, сразу признал в ней свою любимую жену. «Наташа, — произнес он шепотом, чтобы не разбудить спящих, — ты как здесь оказалась? Я ведь думал, что ты погибла, а ты оказывается жива. Какое же это счастье! Погоди я сейчас выйду к тебе, пусть люди спят». Хамзат попытался приподняться от земли, но свинцовая тяжесть, словно сковала все его тело. Жена сама подошла к нему и, присев рядом, осторожно провела своей рукой по его волосам, а затем, нагнувшись, нежно поцеловала его в губы. 
Хамзат очнулся от сна. Губы, как это ни странно, сохраняли вкус поцелуя жены. Горечь, от того, что это было всего лишь сновидением больно сжало его сердце. В пещере ему сразу стало душно. Он осторожно, что бы не разбудить спящих, выбрался из пещеры. Усевшись на краю скалы, он посмотрел на вершину противоположной горы, из-за которой вскоре должна была показаться луна. Сознание Хамзата осаждали тревожные мысли: «Что я делаю? Видел бы мой отец, он бы уж точно не одобрил». 
Хамзат родился в далеком степном Казахстане. Из тех младенческих воспоминаний у него только и осталось, что бескрайняя степь, с пожухлой от солнца травой и пыльные дороги. Когда Хамзат вместе с родителями возвращался на Кавказ, ему было уже одиннадцать лет. Отец прямо на земле, перед полуразрушенным домом семьи Джанаралиевых разложил коврик, снял сапоги, и встал на колени лицом к югу, в сторону священной Мекки. Хамзат видел, как по суровому лицу отца текут слезы. Совершив намаз, отец сказал, обращаясь к Хамзату: 
— Я, сын мой, плачу от радости. Это земля, где я родился, где родились мои родители и мои деды и прадеды. Эта земля полита их кровью, и потому она для нас священна. Я был не старше твоего возраста, когда неверные изгнали нас с родных мест, но они не смогли изгнать любовь к этой земле из наших сердец. И теперь Аллах вернул нам землю наших предков. Я хочу, чтобы ты вырос достойным сыном своего народа и чтобы ты любил эту землю и хранил свято наши обычаи. 
Вернувшись после армии, Хамзат не долго оставался в родительском доме. Поехал поступать в институт на исторический факультет в далекий город Куйбышев. Историю в школе, где учился Хамзат, преподавал родной брат его отца. Он то и привил мальчику любовь к этому предмету. Когда дядя Расул приходил к ним домой в гости, он своему племяннику рассказывал о давно прошедших событиях так интересно, что картины истории оживали для Хамзата, и он готов был слушать своего дядю с утра до вечера. Отец был недоволен выбором сына своей будущей профессии. «Разве это мужское дело, преподавать в школе? – ворчал он. Но дядя Расул уговорил отца отпустить Хамзата учиться в Куйбышев, объяснив брату, что главное, это получить высшее образование, а с ним можно в начальство выбиться. 
В институт Хамзат не прошел по конкурсу. Но возвращаться домой не стал, а устроился работать слесарем-сборщиком на Тольяттинский автомобильный завод. Ему понравилось жить в этом молодом и красивом городе. Поселили его в благоустроенном заводском общежитии. Да и зарплата позволяла не тянуть деньги с родителей. Вот и решил Хамзат домой не возвращаться, а посвятить этот год подготовке к экзаменам в институт. Но когда наступил следующий год, Хамзат так привык к этим местам, что не захотел расставаться с Тольяттинской жизнью, тем более, на автозаводе он повстречал свою любовь. Хамзат поступил в институт на заочное отделение и остался жить в Тольятти. Девушку звали Наташа. Работала она в красильном цеху автозавода. Внимание Хамзата Наташа привлекла тем, что резко отличалась от прочих заводских девчонок, которые, по его мнению, были слишком развязны. Наташа же напоминала ему чеченских девушек, всегда скромных и сдержанных. Дружба начавшаяся с простых походов в кино, на танцы и гуляния под луной вскоре переросла в искреннюю и глубокую взаимную любовь. Подруги по общежитию предупреждали Наташу: «Смотри, Наталия, веры этим кавказцам нет. Своего добьются, а сами в кусты и поминай как звали. А то еще и обрюхатят, и будешь тогда никому не нужной матерью-одиночкой. С нашими девками они только гуляют, а женятся на своих». «Нет, Хамзат у меня не такой, — возражала, не без гордости Наташка, — у нас с ним ничего такого нет». «Да ну, — удивлялись девчонки, — не может быть. Он тебе что, жениться предлагал?» «Нет, жениться пока не предлагал, а то, что любит, говорил». 
У Хамзата с Наталией, действительно, были целомудренные отношения. Но подвернулся момент, и Хамзата подвела его молодая горячая кровь, не сумел воздержаться. Слабое сопротивление Наталии он легко сломил обещанием жениться. Хамзат был по своей натуре человеком слова, да и любил он Наталию по-настоящему. Вскоре он взял отпуск и отправился домой испрашивать разрешение родителей на женитьбу. Отец, узнав, что сын собирается жениться на русской, жестко и категорично, словно отрезал: «Никогда сын мой не женится на русской». 
Когда Хамзат стал пытаться уговорить отца, тот не выдержал и накричал на сына: 
— Я тебе не позволю порочить наш славный род. Хочешь жениться, хоть завтра сосватаю тебе любую чеченскую девушку, но только не на русской. 
— Почему, отец, я не могу жениться по любви. Чем русские хуже чеченок. 
— А ты там, в России, разве не видел чем они хуже? 
— Отец, поверь мне, моя Наталия, очень хорошая, скромная девушка. 
— Скромная, — воскликнул отец, гневно сверкая глазами. – А ну, поклянись мне могилами предков, что ты со своей скромной еще не переспал. А я посмотрю тебе в глаза. 
Хамзат, потупил взор в землю, а отец не унимался: 
— Говори, раз тебя отец спрашивает. 
— Спал, — признался Хамзат, — но я сам в этом виноват. 
— Виноват, говоришь, — еще больше вспылил отец, — мужчина он и есть на то мужчина, какой с него спрос. Но чеченская девушка ни за что бы не стала этого делать, и ты это хорошо знаешь. Вот что я тебе скажу: назад в Тольятти ты не поедешь. Дашь телеграмму, что заболел, справку я тебе сделаю, а потом по собственному желанию уволишься с завода. Это мое последнее слово. 
Хамзат не посмел ослушаться отцовской воли. Он жил в родительском доме, чувствуя, как тоска все больше и больше сжимает его сердце. С отцом они почти не разговаривали. Мать с жалостью поглядывала на сына, который спал с лица и ходил словно в воду опущенный. 
— Сынок, сядь, поешь, — уговаривала она. – Нельзя себя так изводить, смотреть мне на тебя больно. 
Отец нарочно не желал замечать состояние сына, а на все опасения жены говорил: 
— Ничего с ним не случится, переболеет и все забудет. 
Но мать это не могло успокоить. Как-то раз, когда отца не было дома, она подсела к сыну и заговорила с ним: 
— Сын мой, послушай свою мать, что я тебе расскажу, и, может быть, ты не будешь обижаться на своего отца. Когда была война с немцами, у нас здесь, в Чечне, разное было. Многие чеченцы тогда ушли в горы бороться с Советской властью на стороне немцев, но не все. Многие чеченцы воевали на фронтах и стали героями. Таким был твой дед Мурат Джанаралиев. Он уже в сорок втором вернулся с фронта без ноги. Его поставили председателем колхоза. Когда Ахмед Карзаев пришел с гор с вооруженным отрядом, чтобы увести колхозных коров, твой дед поднял колхозников на защиту их добра. Тогда отбились. Дед твой был ранен, но выжил. 
Со своими бандитами мы справились, а вот с чужими ничего поделать не смогли. Да и что можно сделать с целой армией. Русские въехали в аул на грузовиках, а солдаты цепью окружили все селение, так что не убежишь. Стали нас сгонять в машины, чтобы навсегда увезти с родины. Выгоняли из дому, кто, в чем был. Если успевали взять с собою хоть чего-нибудь, это уже было счастье. Дед твой отказывался сесть в машину и требовал связаться с начальством в Грозном. Он не хотел верить в такую несправедливость. Но его даже не стали слушать, а грубо толкнули к машине. Он, не удержавшись на протезе, упал. Бурка открылась и все увидели боевые награды на его военной гимнастерке. Солдаты смутились и больше не трогали деда, но подошел офицер и сказал: «Прости, брат, но у нас приказ, а ты сам человек военный, знаешь, что приказы не обсуждаются, а выполняются». «Не называй меня братом, если пришел в мой дом сотворить зло. Лучше бы я остался там, на поле сражения, — с горечью воскликнул твой дед, — чем видеть сейчас все это». В Казахстан нас везли в товарных вагонах, как скот, целый месяц. Многие так и не доехали, умерли по дороге. Твой дед скончался на глазах твоего отца. Теперь подумай, сын, как твой отец должен относиться к русским после того, что он пережил. 
— Мне можно понять отца, — отвечал потрясенный рассказом Хамзат, — Но кто поймет меня? Мое сердце, осталось там в России. Там моя любимая, которую я мечтал назвать своей женой? Какое отношение имеет моя Наташа к тем солдатам, которые выгоняли вас со своей земли. 
— Она дочь этих солдат, — ответила мать. – Но даже не это главное. Чеченец не должен брать себе жену другой веры и другого народа. Иначе придет время и чеченцев не будет на земле.

Подошло время экзаменационной сессии в институте. Отец хотя и с неохотой, но все же, по настоянию брата, отпустил Хамзата сдавать экзамены. В Тольятти Хамзат ехал с противоречивыми чувствами. Ему надо было честно сказать Наташе, что свадьбы их никогда не будет, но это было сверх его сил. В сердце жила надежда, что произойдет чудо, и родители согласятся на его брак. «Но может быть уже поздно? – С замиранием сердца думал Хамзат. — Может быть, у Наташи уже кто-то другой. Может быть, она не захочет видеть его совсем. Ведь прошло много времени». 
Дверь открыла Наташина подруга Ирина. Увидев Джанаралиева, она удивленно воскликнула: «Хамзат?». — А потом, сразу посуровев, холодно спросила: «Что вам здесь нужно? 
— Ирина, мне нужно видеть Наташу. 
Ирина демонстративно подбоченилась: 
— Нагулялся, голубчик? А теперь снова к Наташке потянуло? Захочет ли она тебя видеть? Вот в чем вопрос. Совести у вас, мужиков, нет. Вот что я тебе, Хамзатик, скажу: Иди своей дорогой и не смущай сердце девушки. Мне больно было на нее глядеть все это время. 
Хамзат, стоял смиренно потупив взор. Когда он поднял взгляд на Ирину, в его глазах было столько страдания, раскаяния и муки, что она сразу смягчившись, сказала: 
— В роддоме твоя Наташка. 
— Как в роддоме? – растерялся Хамзат. 
— Обыкновенно, как и все женщины. Не сегодня так завтра родит. 
— От кого? – упавшим голосом спросил Хамзат. 
— Ну, ты, Хамзат, даешь. Тебя здесь не было почти восемь месяцев. А девять месяцев назад Наташка только с тобой была, так что тебе лучше знать от кого. Да и после твоего отъезда она ни с кем не гуляла. Все тебя дура ждала. Уж как я ее уговаривала аборт сделать, а она ни в какую. 
Хамзата это известие потрясло до глубины души. Теперь он не сомневался, как поступить. 
— Одевайся, Иринка, едем к Наташке. Ребенок должен родиться в нормальной семье, с папой и мамой. 
В роддом Хамзат явился с огромным букетом цветов и новым платьем для Наташи. С собой он привел работницу ЗАГСа. Наташка расплакалась. Но Иринка увела ее в другую комнату, и вскоре они появились вдвоем. Наташа стояла с раскрасневшимися от слез глазами, в новом платье, поддерживая живот руками. Она не знала куда, спрятать от стеснения, свой счастливый взгляд. Наташа простила сразу, не сколько поняв, сколько почувствовав, как ее Хамзату было трудно сделать этот шаг. Свидетелями на росписи выступили Ирина и врач гинеколог, дежуривший в родовом отделении. Наташка так разволновалась, что у ней уже во время росписи начались схватки, и ее тут же увели в родовую палату. А пока работница загса выписывала свидетельство, Наташа родила Хамзату сына. Иринка шутила: «Надо прямо сейчас, не сходя с места, выписать малышу свидетельство о рождении». 
Хамзат уже пятый год жил с Наташей в Тольятти и работал на ВАЗе. Наташа ждала уже второго ребенка. От завода им дали квартиру – малосемейку. Как и ожидал Хамзат, его нарушение отцовской воли привело к полному разрыву со всей семьей и всем родом. Создав одну семью, он потерял другую. Он переживал очень болезненно этот разрыв. Жена замечая страдания мужа, страдала вместе с ним. Но не знала, как помочь любимому супругу. После родов второго сына она вдруг собрала детей и объявила мужу, что хочет съездить к своей матери показать внуков. «Погоди, — уговаривал Хамзат, — вот получу отпуск и поедем вместе». Но Наташа все же упросила отпустить ее пока одну, на несколько дней. 
Наташа робко постучала в дверь. Вскоре дверь отворили, перед Наташей стояла пожилая, небольшого роста чеченка. Она вопросительно поглядела на Наташу, держащую на руках спеленатого младенца, а затем перевела взгляд на старшего сына, озорно выглядывавшего из-за материной юбки. Взгляд ее сразу стал испуганным. «Что с моим сыном?» — спросила она хватаясь за сердце. «Успокойтесь, с вашим сыном все нормально так же, как и с вашими внуками», — улыбнулась, как можно приветливее Наташа. «Как его зовут»? — кивнула головой чеченка в сторону старшего сына. «Как и его деда – Мурат. А младший, в честь отца – Хамзат», — поправляя заботливо конверт на малыше, ответила Наташа. «Что же мы стоим на пороге дома, — вдруг спохватилась чеченка, — проходите, проходите, пожалуйста. Пойдем Мурат, — обратилась она уже к мальчику». Тот вопросительно посмотрел на свою маму. «Это, Муратик, твоя родная бабушка, иди к ней». Мурат доверчиво протянул ручонку к чеченке, та вдруг упала перед ним на колени и, заплакав, стала целовать внука. Тот в смущении пробовал увернуться от неожиданных лас. 
Мать Хамзата провела гостей в комнату и накормила их обедом. Потом долго обо все выспрашивала. Наташа все рассказала без утайки, и о том, как страдает Хамзат от разрыва с семьей и как она решилась поехать сюда. «Ты правильно сделала, дочка. Мой муж тоже очень страдал о потере сына, но он никогда бы по своей гордости не пошел первым на примирение. Теперь он лежит в районной больнице, ему сделали операцию на почках. Врачи говорят, что осталось ему немного. Сейчас мы поедем к нему с внуками. На все воля Аллаха, я уверена он будет рад». 
Мурат лежал после операции полностью обессиленный и какой-то опустошенный изнутри. Утешительные речи врачей о том, что он поправится, не могли его обмануть. Он понимал – пришло его время последовать за своим отцом и дедом, туда, откуда никто не возвращается. Он поглядывал на дверь в ожидании, что вот-вот придет его жена. Вскоре дверь открылась, и на пороге появился Хамзат. Мурат с удивлением смотрел на Хамзата, вновь превратившегося в пятилетнего ребенка. «Это твой внук, его зовут Мурат», — сказала жена, входя следом и подталкивая мальчика к постели больного. Мальчик посмотрел в глаза своего деда, и уловил в них что-то очень родное для себя. Потому он смело подошел, и взяв Мурата за руку сказал, как его подучила бабушка: «Здравствуй, дед, как ты себя чувствуешь?» Сказал он это по-чеченски, так как с младенчества был обучен отцом родному языку. Из старческих глаз Мурата ручьем потекли слезы: «Здравствуй, мой внук Мурат, я теперь чувствую себя очень хорошо». «Выздоравливай, дедушка, быстрей», — снова сказал по-чеченски мальчик, и мы с тобой будем играть. «Где твой отец»? – спросил Мурат, поглаживая внука рукой по голове. «С нами мама и мой маленький братик Хамзат, а папа скоро приедет, так сказала мама». «А где твоя мама? – снова спросил Мурат. «Она там, за дверью, — ответил внук, просто она боится тебя и не входит». «А ты не боишься? – спросил дед. «Нет, — ответил гордо Мурат, — папа мне сказал, что настоящий мужчина ничего не должен бояться». «О! Да ты, я гляжу, настоящим джигитом растешь, иди зови маму». Внук кинулся к двери палаты с криком: «Мама, мама, идем скорее, дедушка совсем не страшный». 
Когда Хамзат получил телеграмму от жены из Чечни, то был удивлен и взволнован. Телеграмма гласила: «Приезжай скорей домой, папа болеет, тебя все ждут с нетерпением. Целую и крепко обнимаю, твоя Наташа и дети». Хамзат прилетел, как на крыльях. Вопреки прогнозам врачей, отец Хамзата прожил еще целых три года, проведя их в счастливом общении с внуками и сыном. Сноху он полюбил, как родную дочь, и очень гордился ею перед все родней за ее ум и скромность. 
Гаврилов проснулся, когда вечерние сумерки уже накрыли ущелье. Патриев и Серега, так звали солдата, еще спали. Хамзата рядом не было. Гаврилов осторожно, чтобы не потревожить спящих, выполз из пещеры. На краю скалы, свесив ноги в ущелье, сидел Хамзат и смотрел в небо. Гаврилов, подобравшись поближе, молча сел рядом. Хамзат даже не повернул в его сторону головы. На небе уже появлялись первые, пока еще скромно светившиеся звезды. Но чем темнее становилась ночь, тем ярче разгорались звезды, а к ним добавлялись другие. Небо напомнило Гаврилову огромную сцену, на которую постепенно выходят все новые и новые танцовщицы-звезды и сразу же подключаются к общему хороводу. Но вот вдруг все расступаются, и на сцену выплывает главная исполнительница. Гаврилов с восхищением наблюдал, как из-за склона горы медленно выплывала огромная луна. Друзья сидели рядом, зачарованные луной, и молчали. Восторг переполнял душу Гаврилова. У него вдруг возникли в памяти давно забытые строки стихов, которые он тут же начал вполголоса декламировать: 
Не так ли полная луна 
Встает из темных чащ? 
И, околдованный луной, 
Окованный тобой, 
Я буду счастлив тишиной, 
И мраком, и судьбой. 
Так зверь безрадостных лесов, 
Почуявший весну, 
Внимает шороху часов 
И смотрит на луну, 
И тихо крадется в овраг 
Будить ночные сны, 
И согласует легкий шаг 
С движением луны. 
Как он, и я хочу молчать, 
Тоскуя и любя, 
С тревогой древнею встречать 
Мою луну тебя. 
— Хорошие стихи. Кто написал? Лермонтов? 
— Нет, Хазрат, это Гумилев. 
— Тоже хороший писатель, про хазар писал. Здесь они недалеко жили, вначале в районе Терека, а затем в низовьях Волги. Тоже все с Россией воевали, а потом куда-то исчезли. 
— Нечего было с Россией воевать, — буркнул Гаврилов, — но про хазар писал сын этого поэта – Лев Гумилев. А его отца, поэта Николая Гумилева расстреляли большевики. 
— Вот так и все у вас, русских: если хороший человек или расстреляете, или повесите, а потом жалуетесь на дураков и дороги. Может вам пора начать дураков расстреливать, а дороги строить? 
— Дураков учить надо, а вот некоторых умников, вроде нашего управляющего Михаила Самуиловича, уж если не расстреливать, то в тюрьму я бы с удовольствием отправил. 
— Удивляюсь я на вас, какой вы не дружный народ. Потому-то и всякие «самуиловичи» с вами что хотят, то и делают. А главная ваша беда, по моему твердому убеждению, что вы веру своих отцов потеряли. Я тебе как учитель истории скажу: народ без веры обречен на вымирание. Как вы любите говорить: свято место пусто не бывает? Это правда. Население в стране всегда будет, а народ вымрет. Вот ты, к примеру, в какой семье рос? Сколько вас, детей, у матери было? 
— Нас двое было. Я и сестра. 
— А у тебя самого сколько детей? 
— Одна дочь. В институте учится. 
— Тебе сорок семь, как и мне. Больше детей у тебя уже наверняка не будет. А нас в семье шестеро братьев и четыре сестры. Да у меня самого семеро детей. Жена вот только с двумя младшими в бомбежке погибли, — тяжко вздохнул Хамзат, — а пятеро в России живут. У двоих старших уже по трое. Младшие женятся, уверен детей будет тоже много. Теперь сам подсчитай: кто будет населять Россию через два-три поколения? Была бы у вас вера в Бога, вы бы тогда исполняли заповедь: плодитесь и размножайтесь. Поэтому-то я и убежден, что народ без веры обречен на вымирание. 
Гаврилов задумчиво смотрел на звезды и в душе соглашался с Хамзатом, хотя вслух ничего не говорил. 
На третий день раздался условный свист, и через некоторое время спустилась веревка. Беглецы выбрались на скалу. Хамзат коротко переговорил с племянниками. При этом от Гаврилова не ускользнула озабоченная тревога на лицах чеченцев. Подойдя к Гаврилову, Хамзат пояснил, что по Панкийскому ущелью со стороны Грузии идет большой отряд Аббаса, и встреча с ними может обернуться новым пленением. 
— Аббас, как сейчас выражаются — полный беспредельщик, — объяснял Хамзат, — он араб и мало считается с местными обычаями. Его идея великий халифат от Казани до Египта и Алжира. Мы для него просто дикари, живущие в горах, которых можно использовать в своих целях. Если он узнает, что я помог вам бежать, особенно вот с этим, — кивнул он в сторону солдата, — тогда и мне хана. Куда мы с вами направляемся, теперь путь закрыт, назад тоже, можем наткнуться на тех, от кого сбежали. Делать ничего не остается, нам самим нужно пробираться по Панкийскому. Там есть пограничный гарнизон федералов, к нему мы должны выйти. Главное не наткнуться на Аббаса. Слава Аллаху, эту местность я хорошо знаю. В молодости здесь на горного барана охотился. Очень этот зверь осторожен. Чтобы к нему подобраться на выстрел, нужно идти так, чтобы ни один камешек не шелохнулся. Вот так и нам с вами сейчас надо идти. 
Племянники Хамзата пошли впереди разведывая местность. После полудня, беглецы остановились на отдых. Вскоре вернулись встревоженные чеченцы и рассказали, что видели отряд Аббаса, который направляется в их сторону. Хамзат, получив это известие, сразу же поднял всех с привала и повел глубже в горы, чтобы избежать встречи с арабом. А племянников выслал вперед на разведку. Но Аббас в это время сам потревоженный прохождением моторизированных подразделений Российской Армии, направился в горы, в ту же сторону, что и беглецы. 
Встреча произошла совсем неожиданно. Гаврилов вдруг с удивлением увидел, как к ним направляется негр с ручным пулеметом на плече. Негр, завидев Хамзата, улыбнулся своей белозубой улыбкой и прокричал: 
— Аллах Акбар! 
Хамзат не растерялся, а тоже, приветливо улыбаясь, пошел навстречу негру. Проходя мимо Гаврилова, он успел шепнуть: 
— В случае чего — вы мои пленники. Понятно? 
— Из какого ты брат отряда? – спросил негр по-русски. Видимо этот язык ему легче было выучить, чем чеченский. 
— Да я сам по себе охочусь. 
— Это твоя добыча? – указал негр рукою на Гаврилова и его путников. 
— Да, это мои. 
— Сейчас, Хамзат, нельзя самому по себе, — сказал, выходя из-за деревьев низкорослый и совсем лысый чеченец. – Наша священная борьба требует объединения всех мусульманских сил. 
— А это, ты Аслан, жив еще? А по телеящику говорили, что тебя под Аргуном убили. 
— Разве ты не знаешь, Хамзат, что эти неверные собаки совсем изоврались. 
В это время со стороны леса вышли еще несколько боевиков. Аслан, кивнув в сторону русских, поинтересовался: 
— Что собираешься с этими делать? 
— Что и все, выкуп получить. 
— Какой тебе выкуп, дорогой Хамзат, они же твою жену и двух дочерей убили, а ты с ними нянькаешься. Резать надо этих вонючих гяуров, вот что должен делать истинный воин Аллаха. 
— Резать большего ума не надо, — возразил Хамзат, — а вот получить деньги, и на них закупить оружие для борьбы за свободу Чечни — более достойное занятие для воина ислама. 
— Эх, Хамзат, хоть ты и учителем был, а все равно отсталый человек. Оружия у нас достаточно. Слава Аллаху, наши братья по вере снабжают нас всем необходимым для священной войны с неверными. 
Боевики все прибывали и прибывали, заполняя поляну. Кто-то вскрывал консервы и тут же поедал их. Кто-то чистил и смазывал свое оружие. Кто-то, привалившись к дереву, дремал. По всему было видно, что отряд Аббаса собирается расположиться здесь на привал. 
— Ну ладно, Аслан, — сказал Хамзат, — будет воля Аллаха увидимся, а сейчас мне пора идти. 
— Постой, Хамзат. Куда ты спешишь? В ущелье целый батальон гяуров. Пусть пройдут, тогда будем думать, как дальше действовать. Да еще я не представил тебя нашему командиру, уверен, что Аббас захочет с тобою поговорить. 
Делать ничего не оставалось. Потому Хамзат вместе со своими путниками расположился возле небольшой сосенки, под бдительным надзором подручных Аслана. Вскоре из леса в окружении вооруженных до зубов арабов вышел сам Аббас. Две черных маслины его глас уставились на Хамзата, да так и буравили горца, пока ему что-то на ухо нашептывал Аслан. Наконец Аббас широко улыбаясь, шагнул навстречу Хамзату: 
— Аллах Акбар! Приветствую своего брата по оружию, — сказал он по-арабски, и его тут же перевел другой молодой араб. – Я уже слыхал о тебе Хамзат. В одиночку мало что можно сделать, так что присоединяйся ко мне, не пожалеешь. Мы сейчас готовим большой рейд по соседней республике, чтобы напомнить Москве: борьба еще не закончена, она только в самом разгаре. 
Вдруг отстранив переводчика, Аббас заговорил, хотя с акцентом, но на чисто русском языке. 
— Надо, чтобы эти неверные ощутили на себе гнев Аллаха. Помнишь Хамзат, что говорится в пятнадцатой Суре? 
В свои студенческие годы, обучаясь в Москве в университете имени Патриса Лумумбы, Аббас охотно играл в любительском студенческом театре. Мечтал даже стать артистом кино, но потом понял, что на войне можно зарабатывать деньги не меньше чем в киностудии. Честолюбивая привычка покрасоваться перед публикой в театральной позе в нем осталась на всю жизнь. Вот и теперь, грозно вращая глазами в сторону Гаврилова и его товарищей, он начал с чувством декламировать: 
— И на восходе солнца охватил их гул, и мы вверх дном перевернули их селенья и пролили на них дождь камней из обожженной глины. И пролили на них смертельный дождь, и был ужасен этот дождь для тех, кто был увещаем, и не внял. 
— Благодарю тебя, Аббас, за честь, оказанную мне, — хмуро сказал Хамзат, выслушав араба, — я тоже много слышал о тебе. Но сейчас я должен довершить начатое дело: доставить этих пленников и получить за них выкуп. Потом уже у меня будет время подумать над твоим предложением. 
— У тебя не будет времени, Хамзат, — улыбнулся Аббас, зловеще скаля белые, ровные зубы. – Зачем истинному последователю пророка Мухаммеда много думать. Сейчас не думать надо, а сражаться за наше священное дело. А пленников твоих я сам у тебя выкуплю. Сколько ты хочешь за них говори? 
Аббас достал из кармана толстую пачку стодолларовых купюр и стал ими поигрывать в руке. При этом он сощурил один глаз, продолжая посмеиваться: 
— Ты не думай, Хамзат, деньги настоящие. 
— Нет, Аббас, я не работорговец, обещал вернуть за выкуп, значит сдержу слово. 
— Что значит обещал? Ты же не правоверному мусульманину обещал. Гяурам обещать можно что хочешь, а выполнять обещание совсем не обязательно, в этом никакого греха нет.
Аббас бросил короткую команду по-арабски своим телохранителям, и двое из них подошли к Хамзату. 
— Отдай им свое оружие, Хамзат, и можешь пока думать. Ты у меня гость, тебя никто не тронет, но тебе придется побыть с нами, я никому не доверяю, кроме самого Аллаха и его пророка Мухаммеда, — при этих словах Аббаса все арабы дружно рассмеялись. 
Аббас сел на траву сложив ноги на восточный манер и велел привести к нему солдата. 
— Тебя как звать? – приветливо обратился к нему Аббас. 
— Сергей, — дрожащим от волнения голосом ответил солдат. 
— Хочешь жить, Сергей? – спросил его Аббас. 
— Конечно хочу, — ответил Сергей, пытаясь изобразить на своем лице что-то наподобие улыбки. 
— Аллах может подарить тебе жизнь, если ты примешь истинную веру. 
— Какую, мусульманскую? – уточнил Сергей. 
— А разве есть другая истинная вера? – поднял в деланном удивлении брови Аббас. 
— Но я же христианин, мне нельзя принимать другую веру. 
— Тебе надо знать, что твой Христос, всего лишь на всего пророк, а не Бог. Потому, что нет Бога кроме Аллаха и Магомет пророк Его. Если ты примешь нашу веру и обрежешься, будешь нам как брат, и сможешь воевать с неверными. 
— Со своими воевать? – удивился Сергей. 
Араб рассмеялся: 
— Когда ты станешь правоверным мусульманином, они тебе уже не будут своими. 
— Нет, я не могу, — потупился Сергей. 
Аббас перестал улыбаться, встал и, подойдя к Сергею, потянул ворот его гимнастерки. Верхняя пуговица отлетела и на груди солдата засверкал серебряный крестик. Лицо араба передернулось и сморщилось, как от зубной боли: 
— Если тебе, действительно, хочется жить, подумай над моим предложением. Срок даю до завтрашнего утра. А затем… — и он при этом выразительно чиркнул по своему горлу ладонью. 
Сергей сел на землю рядом с Гавриловым и Патриевым. Бледный и взволнованный, он все же выдавив из себя что-то наподобие улыбки и дрожащим голосом спросил: 
— Как вы думаете, они меня убьют? 
— Да, по-моему, нам всем здесь крышка, — сказал Патриев, озираясь на сидевшего в стороне Хамзата, — кстати, куда подевались его племянники? 
Хамзат сидел, хмуро глядя в одну точку, казалось, сосредоточенно что-то обдумывая. 
— Может, тебе Сергей, действительно, сделать вид, что ты веру их принимаешь. Чтобы время потянуть. А там видно будет, — предложил Гаврилов. 
— Так нельзя, Анатолий Сергеевич. 
— Что нельзя? – не понял тот, — я же тебе не предлагаю по-настоящему мусульманином заделаться. А так, только для вида. 
— И для вида нельзя, — упрямо замотал головой Сергей, — даже для вида нельзя от Христа отказываться…. 

АВТОР РАБОТАЕТ НАД ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПОВЕСТИ….