Кровельное железо, поржавевшее и пережившее не один десяток лет, при каждом порыве ветра жалобно напоминало, что еще одну холодную и дождливую осень оно вряд ли выдержит. Местный умелец и спец по всем крышам села, дядька Пахом, на очередную просьбу батюшки «подлатать» отказался даже лестницу к стене ставить:
― Там, отче, латать уже нечего. Решето сплошное.

Впрочем, можно было и не говорить, священник и сам знал, что сгнило все, а ставить новую заплатку на старое само Евангелие запрещает.
Немногие благодетели прихода ныне переживали последствия кризиса, и подвигнуть их на изготовление новой крыши было проблематично, да и просить батюшка толком не умел. Стеснялся.
Если бы на храм, то в любой бы кабинет пошел, а здесь ведь себе, на дом надобно.
Выход конечно был. Со стороны кладбища огораживал священнический дом забор, из шифера сооруженный. Шифер хоть и почернел местами и зелеными слоями мха по ребрам покрылся, но все же, свою первоначальную кровельную цель выполнить еще мог.
Взял священник молоток да гвоздодер, позвал на помощь сердобольного соседа, перекрестился и приступил к аккуратному выдергиванию гвоздей, забитых еще в эпоху позднего социализма.
Гвозди поддавались плохо. Сосед неловко рядом крутился и больше руками махал, чем помогал. Крайний лист тронулся с места лишь тогда, когда его, вросшего в землю, обкопали вокруг. Поддался и глухо, по-старчески охнув, лопнул. Аккурат посередине.
Батюшка охнул тоже и окончательно расстроился. Сел на лавочку у ближнего кладбищенского холмика и загрустил. От греховного пребывания в унынии священника вывел густой женский голос:
― Ты, мил человек, случаем, не поп?
Батюшка поднял глаза. Перед ним возвышалась дородная смуглая женщина в дорогом пестром одеянии, с многочисленными кольцами на руках и бусами на шее.
― Священник я, священник. ― Ответил батюшка, а внутри раздраженно прозвучало. ― Цыганки мне только не хватало.
― Да ты, поп, не огорчайся и забудь про меня плохо думать, ― продолжила цыганка, каким-то своим чутьем читая мысли священника. ― Я цыганка православная, крещеная и крест Божий на себе ношу. Тут она выудила из глубин обширной груди золотой крест на не менее золотой цепи и показала священнику.
Батюшка глянул на крест и подумал:
― Ежели его продать, то на половину моей крыши денег хватит.
Подумать то подумал, а сам перекрестился и спросил у невесть откуда взявшейся цыганки:
― Ну и что ты хочешь, раба Божия…
― София, ― подсказала цыганка.
― София? ― закончил вопрос батюшка.
― Так у меня к тебе батюшка одно дело и один вопрос.
― Начинай с вопроса, ― благословил священник, ожидая просьбу о подаянии или предложения золотишко продать-купить.
Ошибся священник. Причем кардинально ошибся.
Цыганка посмотрела на раскоряченный с краю забор, зачем-то попробовала его покачать и спросила.
― А для чего ты, служитель церковный, ограду кладбища ломаешь? Чтобы покойникам не мешала?
Батюшка даже смутился от неожиданности вопроса. Смутился так, что покраснел, а потом…. Потом его прорвало.
Высказал он цыганке, которую никогда раньше знать не знал и видеть не видел, все свои страдания с этой прогнившей крышей, отсутствием денег, десятью старушками на приходе и требованием епархией средств на строительство очередного собора в элитном районе областного центра…
София, как то не по-цыгански, молча и внимательно, слушала, а потом взяла да сказала:
— А давай, горемычный, тебе ромы помогут?
― Цыгане? ― опешил священник.
― Они, поп, они, ― ответствовала София. ― Только, чур, уговор. Мы тебе крышу ставим, а ты наших детей всех покрестишь да службу нам отслужишь. Так как, поп, устраивает тебя такая цыганская помощь?
― Устраивает, ― махнул рукой батюшка и решил, что дальше разговора дело не пойдет.
Цыганка же развернулась и солидно, будто из офиса дорогого вышла, пошла к кладбищенским воротам.
На следующий день, только посерело тусклым осенним рассветом небо, священник открыл церковь, она напротив его дома располагалась, одел епитрахиль и принялся за утренние молитвы. До 50-го псалма лишь дочитал, как гул машинный помешал. К неказистой усадьбе деревенского батюшки подъехало около десятка легковых машин, а за ними затарахтели и две конные повозки, доверху груженные строительным материалом. Всей этой кавалькадой руководила его давешняя знакомая цыганка София.
Дальше было то, о чем лишь в сказках пишется: «Ни слова сказать, ни пером написать». Батюшка полдня крестил десятка четыре орущих, смеющихся, веселых и хмурых цыганчат, возрастом от двух недель до двадцати лет, а столько же взрослых представителей этой свободолюбивой нации шустро и качественно перекрыли ему крышу новым современным шифером.
А потом был общий молебен. И «Отче наш» пели все, кто как может и крест на себя накладывали, кто, как умеет, и плакали почти все, когда батюшка имена умерших ромов вычитывал.
Закончилось все обедом. Его цыганки в летней кухоньке приготовили. На всех.
Вот только одно смущает священника по день сей. Пятница это была. Кулеш же цыганский мясной. Какой цыган без мяса? А батюшка им и не сказал, что день постный…
Может, все же Бог простит?

 

Источник http://samaryanka.in.ua