Трудно найти на свете место глуше Черновского посёлка. Разброcавшись тридцатью избушками своими у подошвы красного глинисто бугра вдоль берегов речушки, пересыхавшей летом, посёлок смотрел прямо на необъятную киргизскую степь, желтую летом, яркобелую зимой, всегда пустынную. 

По ней и сто вёрст можно было проскакать и не встретить никакого жительства, кроме киргизских кибиток. За красным же бугром, в холмистой местности, тянувшейся до зеленоструйного Урала, не было станицы или поселка ближе сорока вёрст. Этой-то отдаленностью и объяснялось то странное обстоятельство, что в поселке с тридцатью дворами была собственная церковь. Сооружена она была попросту: к большой избе, поставленной у погоста, приспособили крошечную колокольню, повесили на колокольню игрушечный колокол. 
И поплыл тоненький звон на простор степей. 
Однако долго не удавалось заманить сюда священника или даже захудалого псаломщика. Если же псаломщики изредка появлялись, приходя пешком, с котомкой за плечами, голодные и злые, с указом консистории в кармане, то толку от них было мало: часы они служили по праздникам, но треб исправлять не могли. С крестинами, свадьбами, похоронами приходилось по-прежнему ездить за сорок верст и терять по несколько суток. Да и псаломщики, прожив недели две, таинственно исчезали. Епископ Макарий, при котором и была разрешена к постройке церковь, многим молодым священникам предлагал поехать туда, хоть не надолго, «потрудиться во славу Божию» но, видя неохоту и испуг их, будучи человеком добрым и мягким, не настаивал. Когда же приехал строгий Виталии, он послал в черновский приход первого же провинившегося священника. С тех пор и утвердилась за приходом слава “ссылки». Иногда епископ даже прямо предлагал: 
— В монастырь… или в черновский приход! 
Каждый месяц в черновском приходе менялся причт. То приедет старенький батюшка с трясущимися руками, вдовый и несчастный, попьет без просыпу недели две и уедет во-свояси: пасть к ногам епископа и проситься в другое место. То явиться новенький, 
Только что посвященный иерей, еще мальчик с виду, в сопровождении такой же молоденькой матушки, начнет заводить строгие порядки… а недельки через три ни от порядков, ни от него самого следа не останется. Случалось потом, что месяца по три, особенно летом, не находилось новой жертвы епископской строгости для посылки в черновский приход, и приход пустовал. Надо, однако, заметить, что населявшие приход казаки были народ добродушный и к духовенству уважительный, готовы были делиться с причтом всем, чем только могли, но… как выразился один старый дьякон, ухитрившийся прожить на приходе целых два месяца: 
— Ежели по шкурке со двора взять, тридцать шкурок выйдет… а какая им цена?! 
Другой дьякон был несчастнее этого. Он проживал в черновском поселке уже полгода без всякой надежды перепроситься вскорости в другое место. Вместе со священником прежнего прихода он был под судом за повенчание жены от живого мужа: священника приговорили на год в монастырь, а дьякону предложили отправиться на псаломщицкую вакансию в черновский приход. Дьякон был семейный. Кроме весёлой и черноглазой дьяконицы у него был сын в духовном училище. Сам дьякон был человек плотный, высокий, громогласный, необыкновенно солидный и черезвычайно рыжий. Он не ходил, а выступал по приходу, хотя разойтись ему было совершенно негде. 
Прихожане гордились дьяконом. 
Полна церковь набиралась народу, когда дьякон служил часы. Голос его не умещался в церкви, просился на волю и гудящими отголосками уносился за окна, заглушая тоненькие звоны, отчего прихожане умиленно говорили: 
— Не дьякон, а колокол! 
Нарасхват звали дьякона, с дьяконицей, в гости, не знали: куда посадить и чем угостить. 
— Отец дьякон! Мать дьяконица! 
Усаживали на почетное место. 
_ Чайку, водочки… чем Бог послал! 
Дьякон гудел. 
— Мо-о-жно! 
— Ватрушек, шанежки… может, яишенку соорудить? 
Дьякон гудел. 
— Похва-а-льно! 
— Уж мы ведь так вас уважаем… и откуда нам вас таких Господь послал? Недавно мы киргизского барашка зарезали, а Миколасвна так вкусно умеет пельмешки делать… не состряпать ли? 
Дьякон гудел. 
— Добро-о зело! 
И руководил пиром и беседой. 
Он был искусник с серьезным видом рассказывать разные небылицы, от которых даже дьяконица, привыкшая к ним, покатывалась со смеху, прихожане же таяли и млели от удовольствия. Никогда нельзя было понять, когда дьякон говорит всурьез, когда шутит? Но от этого он только выигрывал в глазах прихожан, потому, что они часто не верили его былям, но верили небылицам. Послушать дьякона, так он и с наказным атаманом дружбу водил и у архиерея был принят в качестве почётного гостя. 
— А отчего? — вопрошал дьякон. И указывал себе перстом на лоб. 
— Ума палата! 
Наказной атаман полюбил его, по словам дьякона, за то, что он развел на войсковых землях древонасаждение. В трех казачьих станицах служил, и такой лес развел, что раз наказной атаман-то ехал… да и заплутался. 
— Кто, говорит, это здесь такой лес развел? Дьякон Косоротов! 
— Это я! — показывал на себя дьякон. Заехал будто бы наказной то к дьякону, и спрашивает: — как это вы, о. дьякон, такой лес развели? Сколько я своих казаков заставлял разводить леса, ничего не выходило… а вы заставили! А дьякон будто бы отвечал: — как: случится бракоповенчание или другая важная треба, я первым долгом говорю: древо посади! Вот и насадили! С тех пор, как едет наказной через станицу, обязательно к дьякону заедет. И даже к себе в гости приглашал. 
Прихожане замирали в чувстве почтительности. 
— Ездили? 
Дьякон солидно качал головой. 
— Некогда было… не собрался. 
Архиерей же, по словам дьякона, не мог и обойтись без него, — как чуть какое затруднение: — позвать Косоротова! 
— Это я! — указывал на себя дьякон. 
И советовался будто бы с ним владыка обо всяких мелочах: какого священника куда назначить и кого как наказать. Позовет в свои покои, распивает с дьяконом чаек и совещается. На недоуменный же вопрос прихожан: как всё-таки случилось, что дьякон за такое дело к ним попал и почему владыка его не защитил, а как будто даже и наказанию подверг? — дьякон непоколебимо; ответствовал: 
-Испытует! 
-Испытание, значит? 
— Да. Хочет посмотреть: как я из сего затруднения выйду, с честью ли? Глядите, он даже сюда и священника не шлет! 
Аргумент был неоспоримый. 
В самом деле, уже полгода дьякон, окруженный почетом, проживал в приходе, а за все время приехал сюда один только священник, да и тот немедленно впал в тоску и через три дня сбежал. Несмотря на всю сладость почета, дьякон стал весьма задумываться. Запасы были прожиты, а доходов не поступало. Да и какие же доходы, когда никаких треб не совершалось? Свадьбы на тройках с бубенчиками уносились в мглу степей — в другие приходы. Покойники на медлительных подводах проезжали мимо окон дьяконского дома, направляясь за сорок верст в поисках отпетия и наводя дьякона на грустные думы не только о тщете всего земного, но и о катящихся мимо дома его рублях и полтинниках. Что же оставалось? Сборы хлебом? Но дьякон обошел раз все тридцать дворов, и больше идти ему не захотелось, ибо, хотя все и подавали с удовольствием, набралось ровно восемнадцать пудов. Везти их продавать за сорок верст? Подводу нанимать? 
— Вася, — говорила дьяконица, ибо дьякона звали Василием Ивановичем, — ведь скоро за сына платить… 
Дьякон угрюмо гудел. 
— Подожду-у-у-т! 
Однако стал крепко задумываться. 
Загнали его сюда, забыли его тут, сами в изобилии живут, а о нем и думушки мало. Они-то праведники? Грешнее он других, что ли? За что же должен претерпевать муку адскую раньше страшного суда Господня? Нет, должно быть, на их милость и надеяться нечего! Скоро отсюда и уехать не на что будет, придется с дьяконицей по полям пешком идти, а сына за спину посадить. Хоть бы какой захудалый поп приехал! Хоть бы малую толику денег раздобыть, да и уехать отсюда во свояси пока зима ещё не подошла, да дороги снегом не завалила. Как быть? Что делать? Видно, уж только на одного себя и рассчитывать приходится… 
Что бы такое сообразить? 
Дьяконица уж и поплакивать стала. 
— Вася… Вася! 
— Ну что еще тебе? 
— Я скоро повешусь тут! 
— Вешайся… сниму! — шутил дьякон. 
Однако, уж и сам стал испытывать приливы диких мыслей. Томила его сила от бездеятельности. Хотелось горы ворочать, избушки перекидывать в молодецкой игре. А тут приходилось сидеть у окна целые дни, смотреть в желтую даль степей и распевать молебны 
для собственного удовольствия. Иногда дьякон не выдерживал. С яростью нахлобучивал широкополую шляпу, выходил за ворота, солидной поступью шествовал мимо изб по поселковой улице, а выбравшись за околицу на простор полей, шагал верстовыми шагами и бормотал угрюмые слова. Взбирался на курганы и с такими вибрациями орал на всю степь: 
— Го-го-го-о-о-о!!! что взлетали галки из диких балок степных и в ужасе уносились на своих черных крыльях, суслики же и барсуки выползали из нор и с удивлением посвистывали. 
В одну из таких прогулок дьякону пришла блестящая мысль.
Он вернулся возбужденный и веселый. 
— Варюха-а-а! 
И когда дьяконица прибежала со всех ног, распорядился. 
— Ставь самовар! 
— С чего такую рань? 
— Сейчас гости будут! 
Сам скрылся. 
Вскорости к дьяконову дому ото всех изб поселка потянулись прихожане. Набралась полна горница почтенных бородачей. Угощал чаем. Водку же и закуску, по условию, принесли с собою сами. Все с любопытством ожидали: что скажет дьякон? 
Дьякон солидно разгладил бороду. 
— Друзья! — начал он. 
Все притихли. 
— Сколько у вас браков предполагается в это воскресенье? 
Прихожане потолковали между собой, сосчитали по пальцам. 
— Восемь, о. дьякон. Нынешний мясоед свадьбами обилен. У Митрюхиных, у Петровых свадьба, Хорек женится. Вдовуха Микулина тоже… 
— А сколько вам у благочинного свадьба обходится? 
— Двенадцать рубликов берут. 
— С бедных и богатых? 
— Не разбирают. 
— А еще? 
— Дьякону три рубля. В церковь рубль. 
— А поездка во что обходится? 
— Да в денежку! Худо-бедно пять целковых истратишь… 
-Без угощения? 
-Угощение особо. Благочинному приходится бутылочку… да гуська. Дьякону бутылочку, да курочку. Псаломщику… Сторожу, чтобы церковь отворил. 
— Та-а-к, — посмеивался дьякон, — стало быть, четвертная выскочит? 
И он чему-то радовался, к удивлению прихожан и дьяконицы. Он даже весело потирал руки, продолжая спрашивать. 
— А младенцев много накопилось? 
— Дюжинка наберется, о. дьякон. 
— Тоже в воскресенье повезут? 
— Когда же больше! 
— А сколько благочинный за крестины берет? 
— Рублик! 
— Только? 
— А проезд сколько обходится! Худо-бедно два рубля! 
Дьякон радовался. 
— Хорошо… хорошо! Чудесно! 
И вдруг нахмурился. 
— А кобылки много на полях? 
Прихожане совсем впали в недоуменье К чему человек разговор клонит, чего с младенцев, да свадеб к кобылке метнулся? 
— Замучила, — однако же ответили они, — да и как ей не быть, когда за всё лето на полях молебствий не было! Ведь нынешний год даже и скот не освящен! 
— Н-ну… хха-хха! 
Дьякон рассмеялся. 
Потом величественно поднялся над столом. 
— Сколько мне дадите за каждую свадьбу? 
На него смотрели в удивлении. 
— По пятнадцать рублей дадите? 
— О, дьякон… да что ты будешь делать? 
— Повенчаю!!! 
Прихожане впали в остолбенение, а дьяконица всплеснула руками и замерла. Она всегда думала,- что у мужа ее ума палата, теперь же убедилась в этом больше прежнего, хотя еще и не понимала в чем дело. А дьякон продолжал рассчитывать. 
— За восемь свадеб сто двадцать рублей. И больше никаких расходов. Дальше. За дюжину младенцев двенадцать рублей. И никуда ехать не надо. Еще. Освящение скота? Восемь рублей. Полевой молебен? Десять. Итого сто пятдесят рублей. Не дорого? 
— Чего бы дешевле… 
-Дальне. 
Достал бумагу и карандаш. 
— Хождение по домам с иконами. Кто какие молебны служить будет? Отвечайте. 
И принялся составлять список. Любопытство прихожан разгоралось. 
— Уж не хочешь ли ты, о. дьякон, откуда священника пригласить? — спросил старый казак, — ни за што за эти деньги такую даль не поедут. Всё равно присчитают, что ты пропустил. Да побоятся и у благочинного доход перебивать. А и согласятся… тебе ничего не останется! 
— Двести! — подсчитал дьякон вместо ответа. И с веселым видом выпрямился. 
— Теперь слушайте мой приказ. До субботы эти деньги собрать! Положить к старосте в церковный ящик. Запечатать! К утру субботы что б была у меня тройка лучших коней! Кажется у старосты лучше всех? 
— Можно! — сказал староста. 
— И двое верховых! 
Дьякон засмеялся, потирая руки. 
Больше он ничего не захотел объяснять, несмотря на все расспросы. Прихожане разошлись взволнованные любопытством, в предчувствии чего-то необычайного. И слава дьякона разрослась еще больше: никто не сомневался, что для него всё возможно и что он сделает всё, что задумал. А что он задумал? — об этом шли бесконечные и волнующие толки. Деньги были собраны, положены в ящик и торжественно запечатаны. Походило, что дьякон держал пари и все прихожане были свидетелями. 
Подошла нетерпеливо жданная суббота. 
Утром тройка Старостиных коней, с веселым звоном колокольчика, промчалась по поселку и бодрым скоком понеслась по степным дорогам по направлению к тракту. С увала на увал перематывалась тройка. За ней скакали верховые в пестрых рубахах, раздуваемые ветром. В повозке сидел дьякон со старостой. К задку повозки был крепко привязан короб с самоваром и закусками. Староста тщетно пытался узнать: в какое такое путешествие собрался дьякон. .Дьякон с задумчиво-веселым видом озирал степные просторы и отмалчивался. Только, когда проскакали тридцать верст, и вдали показались телеграфные столбы тракта, а за ними сверкающий плес Урала, дьякон, посмеиваясь, сказал: 
— Вот здесь хорошую можно засаду устроить. 
— Чего? — воззрился староста. 
— Разве ты никогда, Иван Спиридоныч, в степи не служил? 
— Бы-ы-л… 
— На сартов засаду не устраивал? 
— Случалось… да ты это к чему? — дивился староста, — на кого засаду устроить хочешь? 
Дьякон взглянул победоносно. 
— На попа! 
И принялся хохотать. 
На берегу реки, близ дороги, они постлали ковер расставили на нем закуски, вскипятили самовар и принялись угощаться, коротая время разговорами. Уж было за полдень, знойно. Степь курилась. Широкий плес Урала был зеркально светел, то и дело по водной глади расходились круги от плеска крупной рыбы. По дороге тянулись подводы, проезжали купцы на станичные ярмарки, ползли с возами сена или хлеба казаки, поднимая тучи белой дорожной пыли. Дьякон задумчиво, из-под руки, то и дело высматривал даль дороги и, взглядывая на старосту, пожимал плечами. Уже они кончали второй самовар, как забрянчал колокольчик и из-за пригорка появилась пыльная повозка, влекомая парой взмыленных коней. 
Дьякон вышел на дорогу. 
— Стой! — сказал он, загораживая путь. 
— Что случилось? — спросил ямщик. 
— Застава! 
Он подошел к повозке. 
И чуть не отскочил. 
Оттуда выглянуло на него знакомое, сердитое лицо со щетинистыми усами и вздувшейся бородой. Дьякон смутился, но тотчас оправился. 
— Отцу благочинному, — прогудел он, — много лет здравствовать! Откуда и куда проезжать изволите? Благочинный смотрел сердито. 
— Черновский дьякон? 
— Он самый. 
— Чего ты тут делаешь? Зачем меня остановил? 
Дьякон усмехнулся. 
— Почтение засвидетельствовать! 
Благочинный с недоумением смотрел на ковер с самоваром и закусками. 
— Рыбу, что ли, ловишь? 
Дьякон подмигнул. 
— Перетяг поставил, карася выжидаю. 
— Ну и жди, а меня не задерживай, я к службе тороплюсь. 
И благочинный приказал ехать дальше. 
Дьякон, посмеиваясь, вернулся к старосте. 
— Попал карась, да не тот! 
Прошло еще часа два. 
На дороге показалась дребезжащая тележонка, клячей правил дремлющий казак, а в тележонке на сене сидел столетний старичок в зеленом подряснике. Дьякон остановил подводу, подошел к старичку, с недоуменьем оглядел его испещренный заплатами подрясник и маленькое сморщенное багровое лицо, как пухом покрытое белым волосом. 
— Дьякон… или священник? 
Старичок с трудом проговорил. 
— С…вященник! 
Дьякон возрадовался 
— Откуда? 
— Из Б…огдановкч. 
— Куда ж едете? 
— В г…ород, к епископу, просить, чтоб…бы снял запрещение. 
Дьякон всплеснул руками. 
— Под запрещеньем?! 
— Д…да!
Дьякон смотрел с унынием: опять не то. И он дивился, что такой ветхий старичок под запрещением, хотя уже но нетвердому разговору его видел — отчего это. Он предложил ему отдохнуть и разделить трапезу. Старичок оживился и ответил на приглашение с охотою. Даже речь его на некоторое время получила связность. Однако вскоре же дьякону пришлось его уложить в телегу на сено и возница с миром тронулся дальше. 
— Не везет! — говорил дьякон. 
Уж солнце стало клониться к западу и дьякон с отчаянием поглядывал на дорогу, как вдруг из-за пригорка вынырнула высокая гнедая лошадь, запряженная в новенький тарантас, по городскому образцу, с крыльями. В тарантасе сидел молодой священник с сухим, неприятным лицом, озабоченным и сердитым. Он сверлящим взглядом посмотрел на дьякона, преградившего путь, и крикнул высоким, резким голосом. 
— Что вам надо? Кто вы такой? 
— Служитель Божий, — ответствовал дьякон. 
— Посторонитесь с дороги! 
— Не могу. 
Духовный вспыхнул. 
— Что за непристойные шутки! 
— А мы шутки отбросим в сторону и серьезно поговорим. Из какого прихода будете? 
— Вам что за дело? 
— Потом объясню. 
Духовный впивался в него взглядом. 
— Странно, странно… Я Никольского поселка священник Поливанов, а вы кто такой? 
Я Черновского прихода дьякон Косоротов. Честь имею представиться. 
Дьякон снял шляпу и солидно поклонился. 
— Бонжур! 
— Что такое, что такое?.. — кричал духовный сердитом недоумении, — что вы такое говорите? Зачем остановили? Я к службе тороплюсь. Что за знакомство на большой дороге! Какие ваши цели? Кабы не духовная одежда ваша, Бог знает, что подумать можно… 
Он глядел уже с опаской на подходившего дьякона. 
— Слезайте, — сказал спокойно и повелительно дьякон, — я вас давно поджидал. Имею секреты, от самого владыки исходящие. Поговорить надо. 
Священник с ужасом смотрел на дьякона. 
— От владыки? — еле выговорил он. 
— Да, да. Слезайте! 
Священник совсем растерялся. 
Не спуская глаз с дьякона, он слез с тарантаса и покорно последовал к ковру с закусками. Необычайность обстановки, какие-то вести от владыки на большой дороге ошеломили его, потому что на совести его не всё было спокойно. 
— Не по Михайловскому ли делу? — спросил он шепотом. 
Дьякон пытливо посмотрел на него. 
И кратко ответил. 
—Да.
Духовный весь сжался и стал тише воды. Он с ужасом наблюдал, как дьякон отдавал какие-то распоряжения верховому и старался представить в растерявшемся уме своем: откуда появился этот таинственный дьякон и что за связь у него с епископом Стало-быть, была погоня за ним и дело повернулось весьма серьезно? Он покорно принял из рук дьякона стакан с чаем, даже попытался пить его, хотя сейчас же и обжегся, но не подал виду. Робко наблюдал он за дьяконом, как тот солидно, не торопясь, наливал себе чаю, и весь вздрогнул, когда дьякон громогласно рявкнул: 
— Запрягать! 
И дьякон солидно принялся за чаепитие. 
Было тихо. 
Река монотонно шумела на перекатах и всё плескалась в ней большая рыба. Солнце начало краснеть и опускаться к закату, бросая на степь багрянец. Звякал колокольчики, — староста с работником запрягали лошадей. 
Духовный прервал молчание. 
— В чем же дело? 
Но едва он это произнес, как вскочил подобно ужаленному ядовитым змеем. По дороге клубилась белая пыль и в облаках этой пыли уносился в неведомую даль его тарантас под экскортом двух верховых. Растерявшийся духовный бросился за ним, но, увидя тотчас всю тщету своей погони, обернулся к дьякону с опрокинутым лицом. 
—Что это значит 
Это значит, — спокойно отвечал дьякон, — что ваш работник поехал в Никольское. 
— Зачем?! 
— С письмом к вашей матушке, что вы до понедельника не вернетесь. 
Батюшка совсем растерялся и перепугался. 
— Почему? — еле выговорил он. 
— Потому что вы арестованы. 
Дикая мысль простучала в голове священника: так значит это правда, это епископ послал за ним и сейчас повезут его на страшный владычный суд, не помогли никакие хлопоты… Ноги его подогнулись и он невольно оперся рукою о повозку. 
А дьякон вежливо раскланялся. 
— Извините, батюшка… но мера сия необходима. Мы в черновском приходе полгода живем без священника. Треб накопилось невобразимое количество. Благочинный же, заведующий приходом, не ездит туда. Другие священники опасаются благочинного. Путь к ним ко всем больше сорока верст, да и берут они сверх меры. Зачем же тогда и церковь в Черновском, рассудите. Вот мы и решили, на совете старейшин… 
По мере того, как говорил дьякон, страх батюшки прошел, но зато ярость даже подняла волосы на голове его. Он сделал к дьякону несколько шагов, широких и несуразных, остановился, откинул руки, сжал их в кулаки, выпятил грудь. 
— Ка-а-а-а-к! — закричал он, обма-а-н! Похи-щение… на большой доро-о-ге?! 
Дьякон развел руками. 
— Необходимость. 
— А секреты владыкины? 
-В том и секреты его, что попа не дает. Батюшка, в припадке ярости, ухватился руками за голову и принялся отчаянно ругаться и грозить. Ругался он артистически, с употреблением славянских слов. Он грозил судом епископа, грозил жалобой губернатору, святейшему синоду, правительствующему сенату. Упоминал даже более высокие места. Наконец, исчерпав весь запас жупелов земных, обратился к небесным и стращал судом Божиим и муками ада. Дьякон спокойно и молча, скрестив руки, принимал на себя поток бешеных слов. Когда же были готовы лошади, он с поклоном указал на повозку. 
— Пожалуйте, милости прошу. 
Ничего не оставалось батюшке, как сесть, что он и сделал, продолжая ругаться. Он ругался всю дорогу, совершенно не смолкая, ругался до хрипоты в голосе. Очень это был сердитый и раздражительный человек. Он ругал дьякона, старосту, ямщика, перебирал всё начальство, которому будет жаловаться. Наконец, принялся корить лошадей за то, что плохо бегут, и повозку за ее тесноту п неудобство. 
Дьякон молчал. 
Ему казалось, что около него жужжит большая муха, попавшая в тенета, он дремал и просыпался от этого жужжанья. Надоело это ему страшно и, когда батюшка на минуту примолк, он сказал потихоньку: 
— Ведь вы получите пятьдесят рублей… разве этого мало? 
Батюшка продолжал ругаться, но уже значительно тише. 
В два часа ночи отчаянный звон тонкоголосого колокола взбулгачил весь поселок. Собрались в церковь все, от мала до велика, словно в большой праздник, и с удивлением увидели сердитого священника, бродившего в облачении по церкви в сопровождении дьякона со свечей и яростно махавшего кадилом. 
Служба продолжалась долго и торжественно. 
Дьякон превзошел себя, произнося ектений в октаву и с раскатом. Даже стекла по временам отзывались. На литии он раздельно и ясно читал поминанья и произносил имена с таким чувством, что бабы плакали. Увлекся под конец службой и батюшка. У него оказался 
недурный голос. За обедней он, по совету и просьбе дьякона, произнес проповедь на тему о малом стаде, которому не надо бояться, ибо Христос всегда с ним. Обедня кончилась на рассвете, и уже на обширной площади дожидались благословения стада коров, быков, лошадей, овец и десятка два верблюдов, подобно жирафам вытягивавших шеи. 
Батюшка вышел на площадь. 
Он уже смирился и во всем слушался дьякона. Терпеливо благословлял он и кропил святою водой мятущихся животных и звонким голосом пел призывы к святым. Потом пели по избам бесконечные молебны, со вздохом облегчения усаживались за столы, угощались, выпивали, и шли дальше уже более веселыми ногами. Наконец отправились в поля. И вернулись только вечером, усталые, но довольные. Прошли прямо в церковь. И, когда здесь, в присутствии всех прихожан, была сломана печать на церковном ящике, пересчитаны и вручены дьякону деньги, а он в свою очередь отсчитал и вручил батюшке пятьдесят рублей, батюшка даже расчувствовался и принялся пожимать руки дьякону. 
— Забудем распрю свою! 
Дьякон взглянул недоверчиво. 
— А вы забудете? 
— Конечно! — отвел батюшка глаза. 
Но дьякон ему не поверил. 
Он почтительно усадил его в ожидавшую подводу и долго в задумчивости смотрел ему вслед на клубившиеся столбы пыли. 
— Фру-у-кт! — гудел он. 
Через неделю дьякон прощался с приходом. Жалко было прихожанам отпускать его, да они понимали безвыходность положения. 
— Уж мы такие несчастные! — говорили они. 
Жалко было и дьякону расставаться. 
— Будь я священником, не ушел бы… ведь мне немного надо. 
— А зачем же дело? 
Дьякон коснулся пальцем лба своего. 
— Всем я хорош, одним не вышел: не имею образования… из простецов! 
И он уехал. 
…Он был уверен, что епископ наконец смилуется: не погибать же с голоду! А ведь он полгода терпел. Но по мере того, как он приближался к городу, уверенность его таяла и сменялась неопределенными опасениями, ибо видел он, что слава о похищении на большой дороге священника разбежалась уж чуть ли не по всей епархии. Иные прямо встречали его: 
— Вот он… вот… похититель! 
Иные же только рассказывали ему об удивительною приключении, не подозревая, что он и есть герой, ибо не знали имен. 
Когда же дьякон вошел в архиерейскую приемную и увидал выходящим с приема Никольского священника, он почувствовал, что дело его плохо. С душевным трепетом вошел он в обширную залу пред лицо епископа. 
Но, к удивлению его, строгий Виталий встретил его без гнева. Он только томительно долго смотрел в лицо ему, перебирая четки сухими, нервными пальцами. Потом о чем-то отдал распоряжение келейнику. Через минуту в зале появился Никольский батюшка. 
Епископ сказал ему со строгим спокойствием. 
— Повтори свое обвинение! 
Батюшка растерянно стал объяснять, как его остановили на большой дороге, обманули и похитили. Епископ взглянул на дьякона. 
— Объяснись! 
Дьякон подробно и без утайки рассказал всё как было, свои мотивы и обстановку похищения. Епископ чуть-чуть улыбнулся. И вдруг набросился на священника: 
— Пошел вон, ябедник! Я еще — тебе припомню михайловское дело! 
Священник побледнел. 
И поспешил скрыться. 
Епископ глянул на дьякона. 
— Хвалю за находчивость! — сказал он. 
Дьякон расцвел. 
— Перепрашиваться приехал? 
— Да, владыко. Трудно без священника. 
— И тебе трудно, и прихожанам трудно, знаю. Хочешь исполнить просьбу своего епископа? 
— Хочу, владыко! 
— Поезжай туда священником!